Чуть свет, с собакою вдвоем - Страница 61

«Твиты», — говорит Саския. Точней и не скажешь. Болтовня и щебет, бу-бу-бу, твит-твит-твит. Много и шума, и страстей, но смысла нет. Люди больше не справляются с пустотой, все норовят заполнить ее всяким вздором, какой под руку попадется. Были времена, когда люди держали свои мысли при себе. Тилли нравились эти времена. В детстве у нее был голубой волнистый попугайчик. Твит-твит. Волнистых попугайчиков любить нелегко. Отец нечаянно на него наступил. Мать сказала, что не понимает, как это можно наступить на волнистого попугайчика. Теперь до правды-то и не докопаешься. Тилли хотела его похоронить, но отец кинул трупик в огонь. Погребальный костер. Она до сих пор так и видела попугайное тельце, перья вспыхивают. Нельзя сказать, что попугайчик ей уж очень нравился, но она переживала и некоторое время его оплакивала. Какая жалость. Тилли не хотела, чтоб ее кремировали. Бросили в огонь. Надо бы это где-нибудь записать, составить завещание, чтоб все было ясно. Она боялась огня с тех самых пор, когда в детстве бомбили Гулль. Хотя, конечно, если похоронят заживо, тоже приятного мало.

Марджори Балкер вязала, ждала, когда позвонит Винс. Оператор к вязанию не приглядывался. Тилли понятия не имела, как вязать, поэтому обильно вздыхала и клала спицы на колени. На вид убедительно — вот и хорошо. Сплошное притворство. Что уж врать-то, актерство на редкость дурацкое занятие. Нынче все дурацкое. Везде притворство. Настоящего больше не бывает. Видений зыбкая основа. И так далее.

Опять вздрогнула, проснулась, с трудом села и включила лампу у кровати. Выбралась из постели, влезла в шлепанцы, пошла вниз. Посидела за столом, уверена была, что ищет чего-то, но не помнила, что потеряла. На столе ваза с фруктами, тихо гниют яблоки и бананы. Саския никогда не ест, а Тилли забывает. Предложила вчера Саскии мятную конфетку, а та шарахнулась, будто Тилли героин ей всучивает.

Есть хочется. Чего-нибудь вкусненького. Даглас иногда возил ее пить чай в Дорчестер. Прелестно.

Можно ведь пустить детей и не препятствовать им? Всех-всех детей. Тилли повела бы крестовый поход, крестовый поход детей — нет, это другое, правильно? Война с неверными. До сих пор встречается, малолетние солдаты в Африке, она видела по телевизору. Раньше неверными были арабы, а теперь это мы. Она взяла яблоко, ощупала — кожура морщинистая, мягкая. Разлагается. Вот что происходит с ее мозгом. Он разлагается.

— Боже мой, Тилли, — сказала Саския. — Что вы делаете?

— Пеку, — величественно объявила Тилли. — Собственно говоря, я пеку пирог.

— Вы вся в муке, — сказала Саския. — Вся кухня в муке. Вы повытаскивали все кастрюли и сковородки. Тут что, бомба взорвалась?

— О нет, уверяю тебя, от бомб гораздо больше беспорядка, — сказала Тилли. — Я, знаешь ли, была в Гулле во время войны.

— Тилли, вы в курсе, который час?

Тилли глянула на кухонные часы.

— Три, — любезно сообщила она.

Время пить чай. Чайник свежего чая и кусочек вкуснейшего пирога, вот радость-то. Мать хорошо пекла, выпечка — объедение, замечательные бисквиты, мягкие, как облака. От кулинарных талантов Тилли у матери руки опускались. Никто тебя замуж не возьмет, если не научишься готовить. Ну что ж, Тилли ей покажет. Пригласит ее на чай и…

— Три часа ночи, Тилли! — рявкнула Саския. — Три часа ночи.

— А, — пробормотала Тилли, — то-то я смотрю, темно как. — Оказывается, по слабоумным дряхлым щекам катятся слезы. Вот оно, начало конца.

* * *

Он уснул и проснулся от кошмара. В кошмаре за ним гнался торс — безголовое, безрукое и безногое женское тело, то ли Венера Милосская, то ли портновский манекен. Но Джексон знал, что на самом деле это его сестра. Вечно его сестра. Теперь она бестелесна, но в его снах живее некуда.

Перед смертью Нив копила на манекен. Сама себя обшивала. Джексон до сих пор помнит вечернее платье, которое она шила для рождественской вечеринки на работе. Ездила в Лидс за изумрудным атласом. Платье до колен, она встала на кухонный стол в туфлях, которые собиралась надеть к платью, и велела Джексону подколоть подол. Он ходил вокруг, измерял расстояние от стола до ее коленки, гладким треугольным портновским мелком из ее корзинки с рукодельем ставил на платье крестики.

Удивительно, глубоко близкое — изумрудный атлас, ноги сестры, обтянутые тонкими чулками. Их мать, не склонная к комплиментам, поскольку никогда не получала их сама, временами роняла замечания о прекрасной фигуре и красивых ногах Нив. У матери, говорил отец Джексона, ноги были что кроватные столбики. Если б мать не умерла полугодом раньше, подол подкалывала бы она.

— Девушке нужна мать, — сказала Нив.

Она печалилась, и потому он не сказал: «Мальчику тоже». Да она и сама понимала.

— С куклой будет проще, — сказала она, крутясь на месте, пытаясь разглядеть подол.

Джексон думал, кукла — это во что дети играют. Или, может, куклы — это подруги брата.

— Нет, — засмеялась Нив. — Портновская кукла, манекен. Ты его переделываешь так, чтоб у него был твой размер.

Она не успела дошить платье — погибла, а подол так и остался приметан крупными белыми стежками. Платье висело на двери ее спальни, внутри не было тела Нив, и платье стало плоское, вяло обвисло, будто Нив внезапно стала невидимкой. Она, собственно, и стала. Брат Джексона Фрэнсис сказал:

— Жалко, что она не закончила, ей бы понравилось, если б ее похоронили в платье. — А потом сказал: — Блядь, Джексон, что я несу? Жалко? Что за бабье слово. Жалко, что она умерла, вот как. — И бросил платье в огонь.